Ночью погода разыгралась, и тяжелые волны пошли в бухту под скалами через проливы. Слышно, как они грохотали под крутыми стенами близкого островка, похожего на крепость с башнями.

Накат с тяжелым гулом рушился и за кормой «Дианы» в близкий берег. При вспышке молнии проступали скалы в осыпях, перемежавшиеся черными провалами распадков. Днем они похожи на рытвины, тесно заросшие тропическим лесом и кустарником.

«Нас понемногу тащит к берегу. Якоря не держат! – замечал Путятин. – Грунт – скала!» Но разговоры в таких случаях не приняты, отдаются лишь приказания. Такой ли нужен порт для коммерческих целей? Не за что якорям держаться… Военные пароходы американцев стояли на рейде, им хоть бы что, а купцу разгружаться придется у самого берега!

Дождь полил, с силой ударяя при порывах ветра. Дрожащим светом вспыхивала все снова и снова молния.

Адмирал еще с вечера, когда проводил гостей, понемногу их поторопив, послал шлюпку на берег, чтобы отдали концы закрепленных на берегу канатов.

Концы отдали, но шлюпка не смогла вернуться. Волнение началось в бухте. С матросами на берегу остался Посьет. Разрешат ли японцы им где-то ночевать или наши останутся на пристани под охраной самураев? Японцы странно боятся ночлега иностранцев на своем берегу, словно в этом таится что-то ужасное для Японии.

– Как же там наши гребцы? – сказал Сибирцев.

Снова ударила молния в полнеба, освещая горы, город и море в пене и пустынную пристань. Баркас, ушедший с вечера, вытащен, но людей не видно. Снова вспыхнуло.

– Молния цвета Мурагаки, – сказал лейтенант стоявшему рядом Гошкевичу.

Путятину нравилось самообладание Сибирцева. До войны он мичманом служил на Черном море у Лазарева, [76] ловил турецкие фелюги, [77] поставляющие оружие горским племенам.

Тросы больше не удерживали «Диану». Фрегат свободно подымался на волну на вытравленных якорных цепях.

– Отдайте третий якорь, – сказал Путятин, оборачивая к капитану залитое дождем лицо. – Нас тащит…

Капитан закричал в трубу. Собираясь кинуться во тьму, люди появлялись на палубе. Какие-то огни сразу же задвигались на берегу, словно ветер заколебал их. Полицейская стража, расставленная на ночь вдоль берега с фонарями, видимо, всполошилась, заслышав в эту ненастную погоду крики в рупор. Загрохотала якорная цепь.

– Японцам спать не даем! – сказал кто-то из молодых офицеров.

– Японцы и так не спят, – ответил Путятин.

Все три якоря держали очень плохо в этой каменной глубокой чаше, и Путятин все более клял в душе своего предшественника.

«Надо перейти бы, – думал он. – Но сейчас нечего и думать об этом, невозможно перейти. Кругом тьма, и каменные стены, и острые каменья разбросаны по бухте. И шлюпки с завозом не пошлешь, и на буксире их не поведешь фрегата. Ночь темна, залив как оброс скалами».

– Уберите все. Спустить реи… – велел адмирал.

Раздался свисток, послышались голоса унтер-офицеров, отдающих команду, и заспанные подвахтенные выбегали в привычной тревоге в кромешную тьму.

Матросы стали медленно подниматься в черную сеть дождя, куда-то ввысь. На всех мачтах предстояло убрать и спустить на палубу реи и стеньги [78] – верхние звенья мачт, их продолжения в самой высоте. Опять послышался свисток. Это уж вызывали «всех наверх». Люди все шли и шли, подымаясь из люков. При свете фонарей видно, что их усы, так величественно торчавшие на позавчерашнем параде, обвисли от дождя. На них пропитанные смолой куртки вместо парадных мундиров и мятые, грязные от смолы штаны.

Василию Букрееву понятно: мачты надо укоротить, рангоут [79] не должен парусить, чтобы ветер не потащил фрегат на камни, надо снять все лишнее. Но еще не случалось, чтобы ночью так разоружали фрегат. «Залезли в камни, теперь не знает, что делать, старый черт!»

Рука нащупывает узел при слабом свете фонаря. Надо тянуть, развязывать. Ветер все еще теплый, не такой, как в наших морях. На фрегате все тали, ванты, брасы, [80] фалы [81] – все в порядке и все вытянуто как полагается. Все узлы крепки. Адмирал сам за всем следит, по многу раз проверяет, чтобы все было очищено, просмолено, натянуто, чтобы все старое сменено новым. Морские узлы развязываются, слава Богу, как на ученье. Любит «сам» парусное дело.

Море так раскачивает мачту, что даже привычному Василию режет сердце. Ветер ударяет по груди. Ничего не видно на берегу, только кажется, что скалы близко: что-то рядом белеет. Но это волны в своем огне. Корму не могли завести как следует, волнение мешает. Кажется, что вот-вот зацепит топ мачты в наклоне за громоздящийся тут где-то, как колокольня, утес или закинет Васю, сорвет его, перетрется его пояс и полетит он с салинга, как клоун.

Букреев лег на брюхо и тужится изо всех сил, держа как бы прикрепленную теперь к себе, а не к грот-мачте, тихо сползающую стеньгу. Поползла, поползла тяжелая грот-стеньга. Ветер, рокот, и пена белеет внизу, ясно видно, волны загораются слабо. Но где берег, близко или далеко, не поймешь. А кажется, что все ближе надвигается, уже больше невозможно устрашить человека. Василий готов ко всему.

«А неужели музыканты спят?» – с обидой думает Вася. Он спускается на палубу, довольный, что пока дело обошлось, гордо расправляет грудь, как и полагается маршировавшему на многих парадах удалому моряку. Закручивает свои, как у адмирала, мокрые усы. На фрегате чуть не у всех матросов такие же; у всех вскручены. Один японец уже показывал Василию на усы, а потом на корму, где был салон адмирала. Это он хотел сказать: мол, ты, Вася, как адмирал. «Конечно! – полагает Букреев. – Чем я не моряк!»

Путятин молчит.

Чуть-чуть становится светлей. Виден берег. Слава Богу, не так близко утес, как казалось Васе. Фрегат стоит в трех кабельтовых от берега, еще с вечера делали разные маневры, пытаясь отойти. Скучный берег в накатах лохматых волн, которые переходят в сумрачные волнистые и словно нагнувшиеся от моря скалы. Казалось, вся Япония запряталась от этого воя ветра и боя волн за свои горы, выставив белые зубы скал иноземцам.